Для бразильской тюремной камеры эта была не так уж и плоха. На столе стоял вентилятор. На двух кроватях лежали тонкие матрасы и подушки. Имелись унитаз и раковина. Нет, она была не слишком плоха. Нужно, правда, учесть, что я-то ведь мог в ней долго не засиживаться. Не выпускали из нее Анибала. Это была его камера.

Этот человек был еще более странным, чем его имя. Якорь, вытатуированный на предплечье, мог бы символизировать его железный характер. Широкая грудь распирала рубашку. При легком движении рук бугрились бицепсы. Кожа лица по цвету и фактуре напоминала буйволиную. Взглядом он мог бы убить врага. А улыбкой – ослепить.

Сегодня, однако, взгляд потуплен, а улыбка скорее вымученная. Анибал уже не на улице, где был боссом, а в тюрьме, где он арестант.

Он убил человека – «соседского панка», как охарактеризовал его Анибал, неугомонного подростка, продававшего уличным ребятишкам марихуану и своим длинным языком постоянно наживавшего себе неприятности. Однажды вечером язык у юного наркодилера опять развязался, и Анибал решил его укоротить.

Выйдя из переполненного бара, где они повздорили, Анибал сходил домой, вынул из ящика стола пистолет и вернулся в бар. Встав в дверях, Анибал окликнул юнца. Едва тот успел обернуться, как получил пулю в сердце.

Анибал был виновен. И точка. Единственная надежда – если судья согласится, что Анибал оказал обществу услугу, избавив его от одной проблемы. До приговора оставался примерно месяц.

С Анибалом я познакомился через моего христианского собрата Даниэля. Анибал приходил поднимать тяжести в спортзал Даниэля. Даниэль дал Анибалу Библию и несколько раз навещал его. В этот раз Даниэль взял меня с собой, чтобы рассказать Анибалу об Иисусе.

Наша беседа шла на тему распятия. Мы поговорили о грехе. Мы поговорили о прощении. Взгляд убийцы потеплел при мысли о том, что Тот, Кто лучше всех его знает, больше всех его любит. Сердце его тронул разговор о небесах, о надежде, которую не отнимет у него никакая казнь.

Но когда речь пошла об обращении в веру, лицо Анибала стало мрачнеть. Он уже не тянул ко мне с интересом шею, а настороженно откинулся назад. Анибалу не понравились мои слова о том, что первый шаг к Богу – это признание своей вины.

Ему плохо давались такие фразы, как «я виноват» и «простите меня». Извинения вообще были не в его характере. Он в жизни никому не уступал и не хотел делать это сейчас, даже если речь шла о Боге. В последней попытке пробиться через его гордость я спросил:

– Так вы хотите попасть на небеса?

– Конечно, – буркнул он.

– А вы готовы?

Раньше он мог бы из гордости сказать, что готов, но теперь... Он уже услышал слишком много библейских истин. Он понимал, в чем для него загвоздка. Он долго глядел в бетонный пол, размышляя.

Я подумал было, что его каменное сердце смягчилось. Целую секунду мне казалось, что непоколебимый Анибал может впервые в жизни признать свою неправоту. Но я ошибся. Поднятые навстречу моему взгляду глаза не были наполнены слезами — в них сквозило сердитое упрямство. Это были не глаза раскаявшегося блудного сына, а глаза озлобленного арестанта.

– Ладно, – пожал он плечами, – я стану одним из этих ваших христиан. Только не думайте, что теперь я буду жить по-другому.

Напрашивающийся ответ отдавал горечью.

– Вы ведь не можете оговаривать условия, – сказал я ему. – Это не контракт, который вы обсуждаете перед тем как подписать. Это дар – совершенно не заслуженный дар! Но чтобы его получить, вы должны признать, что нуждаетесь в нем.

– Ладно. – Порывшись толстыми пальцами в своей шевелюре, он встал. – Но не ждите меня в церкви по воскресеньям.

Я вздохнул. Сколько еще жизнь должна бить его по голове, чтобы он попросил о помощи? Глядя, как Анибал расхаживает от стены к стене в тесной камере, я понял, что подлинная его натура – не железобетон, а гордость. Он дважды в узах. Один раз из-за своего преступления, а второй раз – из-за своего упрямства. Один раз его приговорил закон его страны, а второй раз – он сам.

* * *

Узилище гордости. Для большинства из нас оно оказывается не таким осязаемым, как для Анибала, но в остальном мы с ним похожи. Так же упрямо поджаты губы. Подбородок вечно задран, и сердце такое же ожесточенное.

Узилище гордости наполнено самостоятельно пробивающимися в жизни людьми, которые полны решимости идти своим путем, даже если при этом плюхнутся в лужу. Не имеет значения, что они делают, с кем они это делают, к чему все это приведет; главное — «будет по-моему».

Вы встречали таких узников. Вам знаком алкоголик, не желающий признавать проблему своего пристрастия. Вам знакома женщина, отвергающая саму мысль о том, чтобы обсудить с кем-то свои страхи. Вам знаком бизнесмен, наотрез отказывающийся от помощи, даже если его мечты пошли прахом.

Возможно, чтобы увидеть пример такого узника, вам достаточно посмотреть в зеркало.

«Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен...» Не может ли величайшим словом в Писании оказаться это короткое «если»? Ведь именно от исповедания греха – признания своей вины – отказываются узники гордости.

Вы слышали эту присказку: «Да, я не подарок, но я лучше, чем Гитлер, и уж всяко добрее диктатора Иди Амина!» «Я грешен? Да, конечно, я частенько могу что-нибудь отчебучить, но я же свой парень». «Послушайте, я ничем не хуже других. Я плачу налоги. Я тренер в детской бейсбольной лиге. Я даже жертвую для Красного Креста. Да Бог, наверное, гордится, что я у Него в команде».

Оправдания. Отговорки. Сравнения. Все эти зэковские штучки. Это звучит хорошо. Привычно. Но в Его Царстве это звучит фальшиво.

«Блаженны плачущие...»

Плач о своей греховности – это естественное проявление нищеты духа. Но многие отрицают свои недостатки. Многие знают, что они плохие, но притворяются хорошими. В итоге они так и не знают, какова на вкус печаль раскаяния.

Из всех путей к радости этот, должно быть, самый странный. Истинное блаженство, говорит Иисус, начинается с глубочайшей печали. «Благословенны те, кто знает, что их дело плохо, и кому хватает духу признать это».

Радость сквозь слезы? Все права благодаря отказу от них? Освобождение благодаря признанию вины? Хотите пример? Извольте.

Он был как нитроглицерин. Неосторожно тронешь — взорвется. На жизнь он зарабатывал своими руками, а на орехи – своим распущенным языком. В каком-то отношении у него было много общего с Анибалом. Если бы он сделал себе татуировку, это был бы огромный черный якорь на предплечье. А если бы тогда существовали наклейки на бамперы, он бы выбрал: «Это я еду нормально, а не ты».

Среди галилейских рыбаков он был видным мужчиной. Родственники звали его Симоном, Учитель назвал «камнем». А вам он известен под именем Петр. И хотя он, может быть, плохо разбирался в искусстве самоконтроля, он хорошо знал, как рыбачить на Галилейском море. Не такой он был глупец, чтобы рыбачить в шторм...

И в эту ночь Петр понимал, что дела совсем плохи.

Ветер свистал по Галилейскому морю, как пикирующий на добычу ястреб. Зигзаги молний пронзали черное небо. Облака сотрясались раскатами грома. Дождь сначала накрапывал, потом лил, а под конец ливень сек палубу рыбачьей лодки так, что все промокли и дрожали от холода. Трехметровые волны вздымали лодку и снова бросали ее вниз с ошеломляющей силой.

Эти промокшие люди не выглядели, как синклит апостолов, которые в следующие десять лет навсегда преобразят мир. Они не выглядели той ратью, которая дойдет до самого края земли и изменит ход истории. Они не выглядели, как компания первопроходцев, которые вскоре перевернут мир. Нет, они больше были похожи на горсточку дрожащих рыбаков, боящихся, что следующая волна станет для них последней.

И вы можете быть уверены в одном. Самые большие глаза были у обладателя самых больших бицепсов – у Петра. Он навидался таких бурь. Он видел кораблекрушения и прибитые к берегу тела утопленников. Он знал, на что способно неистовство ветра и волн. И он понимал, что такое время – совсем не подходящее, чтобы делать себе имя. Время призывать имя Божье.

Именно поэтому, увидев Иисуса, шедшего по волнам к лодке, он первый воззвал: «Господи! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде!» Знаете, иногда говорят, что это была просто проверка с целью установления личности. Петру, мол, нужны были доказательства, что перед ним в самом деле Иисус, а не кто-то еще — мало ли кому вздумается среди ночи разгуливать по волнам бушующего моря (сами понимаете, предосторожности лишними не бывают).

То есть Петр сверился со своими записями, сдвинул очки на лоб, откашлялся и, как заправский юрист, задал юридически грамотный вопрос: «Господин Иисус, а не затруднит ли вас продемонстрировать нам Свое могущество и доказать Свою Божественную природу, позволив мне подойти к вам по воде? Я был бы вам крайне признателен».

Меня это не убеждает. Не думаю, что Петру нужны были такие выяснения, — по-моему, ему просто хотелось уцелеть. Он ясно сознавал два факта: лодка тонет, а Иисус держится на воде. И ему не понадобилось долго размышлять, чтобы решить, где ему лучше очутиться. Возможно, лучшим толкованием его слов было бы такое: «Го-о-споди Иисусе! Если это Ты, так вытащи меня отсюда!»

«Иди», – последовало приглашение.

И Петр не нуждался в повторении. Не каждый день расхаживаешь по воде среди волн выше твоего роста. Но поставленный перед выбором – верная смерть или возможность выжить, – Петр понял, что больше ему ничего не остается.

Первые несколько шагов прошли на ура. Но еще через пару метров Петр забыл, что смотреть-то нужно на Того, Кто, собственно, и держит его на воде, – так что он начал тонуть. И в этот момент мы видим главное отличие Петра от Анибала – отличие человека, признающего свои проблемы, от человека, их отрицающего.

Анибал больше озабочен тем, чтобы сохранить лицо, а не голову на плечах. Он предпочел бы утонуть, только бы никто не услышал, что он взывает о помощи. Он лучше погибнет на своих путях, чем спасется на путях Божьих.

Петр же, напротив, не так глуп, чтобы смотреть дареному коню в зубы. И он не пес, чтобы кусать руку дающего. Может быть, его поведению не хватает гламурности, зато он будет спасен.

«Господи! спаси меня!» И поскольку Петр предпочитает проглотить собственную гордость, а не пару ведер воды, сквозь бурю протягивается спасающая его десница.

Суть ясна. Пока Иисус остается лишь одной из многих возможностей, никаких возможностей у вас нет. Пока вы можете тащить свое бремя в одиночку, вам не нужен Тот, Кто его понесет. Пока ваша жизнь не доведет вас до слез, вы не получите утешения. И пока вы можете прийти к Нему или уйти от Него, для вас это все равно, что уйти, ибо к Нему нельзя прийти наполовину.

Но когда вы плачете, когда вы скорбите о своих грехах, когда вы признаете, что нет у вас другого выбора, кроме как возложить все свои печали на Него, и когда действительно не останется другого имени, которое вы сможете призывать, – тогда возложите все ваши печали на Него, ибо Он ждет вас посреди бури.

Макс Лукадо