Говорят: "День год кормит". Справедливость этих слов народной мудрости приходится испытывать каждому. И тогда хочешь — не хочешь, а приходится идти и делать, потому что — надо! А куда деваться?! Вот и мне в ту осень по необходимости пришлось в воскресный день на базар идти. Осенью, как известно, заготовка: нужно в погреб картофель засыпать. А по сходной цене только в воскресенье и возьмешь. Среди недели на маленьких базарчиках торгуют те, кто только о том и замышляет, чтоб подороже. А мне это не с руки. Да и продают они ведрами, понемногу. А мне десять мешков надо. В общем — пошел. Встал пораньше, затемно еще.

"Вот, — думаю, — люди как осуетились! Живут без Бога, в суете погрязли, даже в день Господень им покоя нет. Ну, сделали бы базар с обеда, чтоб после утреннего собрания. Нет же, с утра спешат, да еще в такую рань. Хорошо, что нас Бог от этого избавил!

Собрание у нас с 10.00, живу я недалеко от молитвенного дома, минут десять пешком. Так что в воскресенье до 9.00 спать можно смело, и никогда не опоздаешь. А тут пришлось будильник на полпятого ставить. Ну, ладно уж роптать, благо это нечасто, а раз в год.

На рынке был, когда начало рассветать. А там уже народу видимо-невидимо. Ярмарка суеты! "Вот, — думаю, — грешники покоя не имеют. Не спится им. Их бы эту ревность — да Богу служить!"

Размышляя так, я пробирался к овощным рядам сквозь плотную толпу торгующих, покупающих и просто праздно гуляющих, лишь бы потолкаться. Вдруг в ряду "кустарей" дед показался мне знакомым. Сгорбленный сидит, руки его, видно, немало поработавшие за свой век, слегка вздрагивают. Вроде знаю его. Пригляделся. Он как раз нагнулся к земле и раскладывал на газете какие-то деревянные запчасти. А рядом стояла новенькая самодельная прялка. Работы она была недурной, даже можно сказать — красивая прялка, добротная, с узорами. И вот, когда я разглядывал на ходу его изделие, дед поднял голову, и я узнал его. Ну, конечно же, это он, Пантелеич — верующий, член поместной церкви, как у нас принято называть — брат Кузнецов, а проще — Пантелеич.

Взгляды наши встретились. Я с немым укором посмотрел ему в глубину души. Мысли со скоростью света пронеслись в моей голове: "Вот, — думаю, — христианин тряпочный! Чего ему покоя нет? Живет в полном достатке, даже, можно сказать, богато. Вдвоем со старухой. Дети выросли. Один сын в хоре регентом, хороший брат. Неужели мало тебе того, что есть? Неужели дети не прокормят тебя на старости лет, что ты своими крючковатыми руками деревяшки строгаешь, народные промыслы промышляешь? А потом еще в воскресенье с полночи не спишь. Где, — думаю, — те, о которых Давид писал, что они в старости сочны и плодовиты?"

Так я размышлял, а Пантелеич молча смотрел мне в глаза, думал, наверное, что я поприветствуюсь с ним. “Нет уж, — продолжал я свои мысли — такое и таких я не приветствую!” И вместо привычного приветствия я с укором покачал головой. Эх ты, мол, народный умелец! И в праведном самодовольстве я пошел дальше, спеша к овощным рядам. Пантелеич же, видно, прочел мои мысли, понял мое обличение и как-то болезненно опустил глаза, а потом и голову, делая вид, что мол, что-то из его товара лежит не так и корявой рукой стал поправлять на газете деревяшки.

Когда же я сделал необходимые покупки, поспешил в собрание, то Пантелеич был уже там. И даже, мне показалось, что он всегда бывает в собраниях. Не мог я вспомнить, чтобы он или опоздал, или пропустил.

“Ну, может, я просто не обращал внимания. Старичков в церковь много ходит. Пусть даже и не пропускает, все равно он — барахольщик. Одной ногой в могиле, а все деньги копит. Прялка, небось, немало стоит. И как он только перед Богом думает отчет держать, если до самой смерти деньги копит?”

С тех пор прошло около года. Забыл я уже и про базар тот, и про прялку, но недоброе чувство к деду Кузнецову осталось. Если кто когда вспоминал про него, если кто говорил про него доброе, я не внимал. “Кто? Пантелеич? Да, я знаю его! Может ли там быть что доброе?”

И вот в прошедшую субботу вдруг объявили, что Пантелеича не стало. Умер, отошел в вечность. Похороны в воскресенье. Утреннее служение сократили, потом было траурное в доме плача и вынос тела. По какому-то сильному побуждению я тоже пошел на похороны. В доме плача служение прошло как обычно. Три проповеди, пение, молитвы. Народу было много, много было и соседей, неверующих. Они, соседи, тоже хвалили Пантелеича.

— Хороший был человек, настоящий верующий.

Хотя все это было трогательно, многие утирали слезы, я был почти равнодушен. Потому что мне опять вспомнились и то воскресенье, и прялка, и запчасти, и его растерянный взгляд.

И вот пришли на кладбище. После пения, проповеди и молитвы вдруг вперед вышел Юра, брат верующий, молодой — отец троих детей. И то, что он сказал, заставило меня вздрогнуть:

— Братья, сестры и все друзья! Я не могу хорошо говорить, вы простите, но не могу и молчать. Пантелеич мне очень дорог. Вы знаете, я вырос без отца, он бросил мать с четырьмя детьми, когда та стала верующей. После армии я сразу женился. Пожили на квартире год, потом заняли деньги и купили домик. И вот приходит к нам Андрей Пантелеич и дает нам деньги — полторы тысячи. Это, говорит, вам хоть немного долг покрыть. Вы ж молодые, служите Господу ревностней, а я ничего, кроме прялок, делать не могу.

Юра заплакал, что-то хотел еще сказать, но не мог. У меня защемило сердце. Да что ж это такое? Я считал, что дед такой-сякой. А он, брат Кузнецов, настоящий, самый такой что надо! Мне было стыдно за себя, хотелось, чтоб он жил, чтобы ближе быть к нему, чтобы изменить свое отношение, попросить прощения. Как поздно я открыл для себя Пантелеича!

Следом за Юрой вышла тетя Катя. Ее муж в шахте погиб лет более десяти назад.

— Братья и сестры. Я тоже не могу молчать. Вот уже 12 лет, как дом мой посетила скорбь. Вы знаете это...

Сестра замолчала, подбородок ее задрожал, она стала кусать свои губы, силясь не расплакаться. И вот, собравшись духом, продолжала:

— Думали мы с Федей деток растить, а пришлось одной. Но в этих скорбях Бог послал ангела Своего, и тот помогал. Каждый месяц в почтовом ящике первого числа я находила конверт, и в нем 50 рублей. Как это получалось, откуда деньги, я не знала. Обычно они появлялись утром. И вот мы стали следить, кто же приносит эти конверты. Поблагодарить хотелось, Бога за него прославить. Все не буду рассказывать, только скажу, дети мои как-то всю ночь по очереди дежурили и выследили все ж. Этим ангелом оказался брат Кузнецов Андрей Пантелеич. Когда дети подросли, это года четыре назад, он стал по сто рублей класть в конверт. Не выдержала, подошла я к нему. Спасибо, говорю, брат, пусть Бог воздаст тебе! А он говорит: “Я, сестра Катя, дара особого не имею. Проповедовать не могу, нынче молодежь хорошо, грамотно проповедует. Петь тоже не могу. А скоро пред Господом представать. С чем? Одни только прялки могу делать. Вот и тружусь потихоньку, чтоб бесплодным не быть.”

Тетя Катя не могла больше говорить, зарыдала, но после некоторых усилий все же сквозь слезы выдавила:

— Спасибо тебе, Андрей Пантелеич, спасибо тебе!

Никто вокруг могилы не оставался равнодушным, все плакали. Запричитала жена умершего, тоже какие-то добрые слова о нем говорила, но я не мог больше. Я рыдал навзрыд. Совесть жгла меня адским огнем. Как я мог столько времени судить этого святого старичка, как не разглядел в нем ничего доброго? Да какое ж у меня сердце? Какой же я христианин? Я просто фарисей, а еще думал что-то о себе.

Долго я ходил по кладбищу между могил, сокрушаясь о своем состоянии. Только в сумерках пришел домой, но и дома не имел покоя. Поделился с женой, молились вместе, но все ж покоя не было. Совесть судила и ночью, и весь последующий рабочий день. После работы ноги сами повернули на городское кладбище. Я искал встречи с Пантелеичем, искал встречи с ним, искал покоя.

Вот она, свежая могила его, самая святая. Венки: "Дорогому брату в Господе", "Любимому дедушке". А я не любил его при жизни, еще на прошлой неделе он жил, я мог посетить его, помириться с ним, услышать его добрый совет, но я его не любил... Я презирал его. Как я мог?

К горлу опять подкатал комок, слезы подступили, земля поплыла перед глазами. Я упал на колени на мягкую землю, закрыл глаза и застонал:

— Прости, дорогой брат Пантелеич! Как я хочу быть похожим на тебя. Прости, дорогой. Я люблю тебя сейчас так, как никогда не любил при жизни. Господь, прости меня! Облегчи мое сердце!

      Геннадий Сырниченко