–Папа, меня в школе дразнили сегодня!

– И как же тебя дразнили, доченька?

– «Рыжая».

– Ну и что же тут обидного? Я называю тебя «златовлаской», но ты же не обижаешься.

– Но они со злом дразнили. Они специально обзываются, нашу толстую Вику называют «жануарией».

– Это верх неприличия – смеяться над физическими недостатками. Не обращай внимания, Леночка, просто помолись за таких людей.

– Папа, а как бабушку дразнили в школе?

– Она училась не в школе, а в интернате для сирот. Но мою маму все любили и назвали ласково «божья коровка», так что это не дразнилка.

– А почему?

– А это ты у неё самой спроси, когда поедем в деревню.

Приехав в деревню на каникулы, Лена первым делом поспешила к бабушке с расспросами.

– Ты ещё маленькая, чтобы рассказывать тебе такие вещи. Подрастёшь — расскажу.

Но Лена продолжала приставать:

– Бабуль, ну расскажи, пожалуйста, я умею хранить секреты.

– Хорошо, слушай, нынче многое стали говорить, что раньше нельзя было. Нынче ведь перестройка.

– Родилась я в этой деревне, в Ериловке. Но в 37­-ом моего папу посадили как «врага народа», была такая 58 статья. Тогда много невинных сажали. Моя мама от переживаний заболела и через три года умерла. Попала я в Елецкий интернат. Было мне тогда 13 лет. Твой прадедушка, мой папа, из тюрьмы не вернулся. Имею бумагу, что умер он на строительстве Беломорканала от туберкулёза.

В интернате я никогда не воровала, потому что так меня воспитали родители. А многие беспризорные девочки и мальчики промышляли кражами. Поэтому меня поставили работать на хлеборезку, тогда и хлеб перестал пропадать.

– А ты уже тогда была христианкой?

– Нет, Леночка, к сожалению, я, как и большинство детей в ту пору, была неверующей. Была я пионеркой, потом вступила в комсомол. Везде я ходила в красной косынке, может, поэтому и приклеилось ко мне это прозвище. Маленькие наши детки встречали меня песенкой:

Божья коровка,
Полети на небо,
Принеси нам хлеба.

Однако за месяц до войны меня из комсомола исключили. Однажды на собрание актива пришёл человек из НКВД и сказал, что в ленинском комсомоле не место детям политзаключённых. Он много говорил о том, как предан делу партии. Однако его «преданность» была от слова «предавать». Когда пришли немцы, он помогал им вылавливать коммунистов, комсомольцев и просто сочувствовавших советской власти. Меня тоже схватили.

– Но ты же уже не была комсомолкой. За что?

– Немцам не хватало рабочей силы; своих мужиков они поголовно в Германии ставили под ружьё. В 41-­ом я должна была закончить интернат, но помешала война. Нас хотели эвакуировать в Ташкент, но мы не успели; станцию разбомбили, и мы застряли в городе. Немцы хозяйничали в Ельце всего три дня, наши выбили их уже 9 декабря, но за это время всю молодёжь, которая могла работать, затолкали в вагоны и отправили в рейх. Конечно, попрятались многие. Но меня выдал тот самый провокатор.

– Страшно было?

– На войне всегда страшно. Много народа в моём вагоне умерло от голода и болезней. Мне каждую ночь снилось, как я нарезаю хлеб. Когда наконец меня привезли в Баварию, я уже не могла ходить. Меня и несколько полуживых девушек на станции города Аусбург перебросили из вагона в телегу и повезли на ферму фрау Декерманн.

– Тебе было холодно?

– Да, мы очень мёрзли в вагоне, кто только их назвал «теплушками»? Дуло изо всех щелей. А когда нас везли в телеге на свиноферму, с неба на нас падал мокрый снег.

– А эта немка с вами хорошо обращалась?

– Довольно сносно. Нам жилось не так уж плохо по сравнению с другими ост­арбайтерами. Так немцы называли пригнанных из Восточной Европы рабочих. На других фермах, я слышала, ост­арбайтеры ели ту же ботвинью, что и свиньи. Хотя, если кто-­то ленился, фрау сразу отправляла в концлагерь неподалёку. А там были эсэсовцы с железными палками. Поэтому гнули мы спины от зари до зари. Теперь только осознаю, насколько Господь оберегал и заботился обо мне. Если бы я попала на хим­завод, то умерла бы через месяц.

– Это тогда ты уверовала в Бога?

– Фрау была женщиной набожной и каждое воскресенье водила нас в кирху. Это немецкая церковь. К началу 45 года я не только говорила, но и читала по-­немецки. Единственной книгой, которую мы могли читать, была Библия. Другие читали из­-под палки, а я решила, если уж делать что-­то, так делать с душой, и полюбила читать Библию. И Бог обильно начал благословлять меня.

– В феврале, когда уже война шла к концу, на ферме появился твой дедушка.

– И ты вот так сразу в него влюбилась?

– Не перебивай, пожалуйста. К тому времени ни на нашей ферме, ни на других не осталось ни одного мужика, кроме ветхих стариков. Даже безусых юнцов рекрутировали в Гитлер­югенд. Так произошло и с парнишкой Уве, который состоял при фрау кучером. Барбара Декерманн считала ниже своего достоинства, чтобы кучером у неё была женщина, и каким-­то образом вытребовала себе пленного французского лётчика. Его звали Огюст Вернье.

– Со мною работали три молдованки, две польки, сербка и украинка. И все мы были от него без ума. Высокий, красивый, всегда чисто выбритый, одним словом, кучер, каких не было во всей Баварии. Он носил галстук, и пахло от него не лошадьми, а одеколоном — фрау подарила ему целых два флакона. А я ничем особым не выделялась. Ещё в интернате я переболела оспой, и оспинки, как видишь, остались.

– Но ты всё­таки ему понравилась, бабуль?

– Я понимала, что тягаться красотой с другими девушками не могла. К тому времени я уже окончательно уверовала и не стала ни флиртовать с Огюстом, ни красить губы, ни наряжаться, (Даже сама фрау обновила свой гардероб модными платьями, а девушки все строили французу глазки – мы­-то не могли приодеться; все остарбайтеры ходили в полосатых арестантских робах). Вместо этого я усердно молилась Богу, имея упование на Него и христианское долготерпение.

Настал день, когда ненавистный флаг со свастикой над входом в ратушу Аусбурга сменился американским флагом. В тот день Огюст пришёл ко мне с букетиком цветов и сделал предложение. Я была очень удивлена и спросила, не ошибся ли он.

– А на каком языке?

– Мы все общались друг с другом на немецком. Даже с украинкой мы не могли переброситься совами на русском, родные языки строго возбранялись в нашем общении, такая была политика по германизации.

Смущаясь и краснея, на ломанном немецком Огюст объяснил, что он не ошибся, ему очень понравилась моя скромность, и то, что я не кокетничала с ним. Огюст наотрез отказался венчаться в немецкой кирхе. Нас сочетал армейский капеллан американских ВВС — Огюст ведь был пилотом и быстро нашёл себе друзей среди авиаторов союзников.

– А у дедушки было прозвище?

– На ферме мы его называли Жюль Верн, наверное, из­-за сходства фамилий, а может, потому что Огюст Вернье был неисправимый мечтатель. А вот американские лётчики называли нас Анной и Чарльзом Линдберг. Был такой знаменитый американский лётчик-­рекордсмен, а жена его – известная писательница. Она ещё жива.

– Как интересно!

– Американские друзья Огюста даже подарили мне свадебное платье. У немцев не хватало еды, и янки выменяли платье у разорившегося портного на двенадцать банок тушёнки. Мы достали дешёвенькие кольца, сделали фотографии на память и даже резали свадебный каравай – это уже был подарок от моих подружек по несчастью.

Однако наш медовый «месяц» длился очень недолго – всего неделю. После знаменитой встречи на Эльбе меня передали в советскую оккупационную зону, Огюсту было предписано возвращаться во Францию, короче, всё как в песне: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону...»

– И ты его больше никогда не видела?

– Нет, Леночка, никогда. Хотя молила Бога о встрече каждый день. Я вернулась в полуразрушенный Елец, работала на восстановлении станции, а в начале 46-­го года родился твой папа. Так что мальчика мы назвали Ваней (Огюст просил назвать Жаном, если родится мальчик – в честь его отца) — имя русское, а вот отчество: Августович.

– А ты пыталась искать дедушку?

– Да, хотя меня все отговаривали, но когда Ване исполнилось четыре годика, я не вытерпела и отправила запрос в МИД, приложив копию свидетельства о браке, которое мне выдал капеллан. Через две недели меня арестовали.

– Но за что? Ведь ты же не сделала ничего плохого.

– Мой папа тоже не сделал ничего плохого, но из тюрьмы не вернулся. Время было такое, везде искали шпионов. Я молилась, и Господь сделал так, что Ваню не забрали в интернат, как меня. Его взяла на воспитание моя тётя. И сидеть в пятидесятых было всё-­таки легче, чем в тридцатых. Но и я, внученька, тоже хлебнула лиха.

– Тебя тоже направили строить Беломорканал?

– Нет, канал уже построили, слава Богу, но только легче от этого не стало. Мы строили железную дорогу в Казахстане, как потом выяснилось, к месту будущего космодрома Байконур. Помню такой случай: возили мы тачки с щебнем.

– А что, самосвалов тогда не было?

– Это после войны-­то? Люди на коровах пахали, а то и сами впрягались. Разруха была такая, что лебеду вместо хлеба ели. Короче, умаялась я, а день был жаркий. Легла я под перевёрнутую тачку после обеда, думала на минутку вздремнуть, а проспала до вечера. На вечерней перекличке меня хватились и начали искать, нашли под тачкой, думали, что я убежать хотела, дали пять суток карцера.

– А что это такое?

– Это плохое место, лучше тебе не знать, потом расскажу как-­нибудь.

– Но я молилась, и Бог вывел меня из этого места через два дня. На строительство пригнали каток – тогда из Германии поступала разная техника, как репарация, его обслуживал механик из ГДР, который не говорил по­-русски, и меня поставили переводчицей к нему. С тех пор я стала ходить на тайные богослужения, которые проводили в лагере сёстры­баптистки. Их было много у нас.

– А когда вас выпустили?

– В марте 53­-го умер Сталин, летом того же года расстреляли Берию, а осенью меня и многих других политзаключённых выпустили без всяких объяснений. Три с лишним года я не видела сыночка. Как я славила Господа, что дожила до этого дня!

– А дедушку ты больше не искала?

– Мне все советовали забыть о нём. Но я молилась и укреплялась духом. После 57 года Сталина убрали из мавзолея и началась хрущёвская «оттепель». Я попробовала написать письмо в международный «красный крест» с запросом о судьбе лейтенанта Вернье.

– А что они ответили?

– Ответ пришёл, но не из «красного креста», а из КГБ. Мне настоятельно рекомендовали не пытаться разыскивать военнослужащего буржуазного государства.

– Неужели тебя можно напугать, бабушка? Ты же у нас такая смелая.

– С Христом ничего не страшно. Бог даёт дерзновение, но я боялась вновь потерять сына. Тогда многих братьев и сестёр сажали. Хрущёв обещал показать по телевизору последнего верующего, но по милости Божьей мы пока не исчезли, а вот сам он уже отошёл в вечность. А когда началась перестройка, твой папа всё­таки написал во французский «Круа Руж» – это у них так «Красный крест» называется. Ему ответили, что отставной полковник ВВС пятой республики Огюст Вернье скончался в 1979 году и похоронен в родном городе Нанси.

– Как грустно. Значит, я никогда не увижу дедушку.

– Почему же? Мы все, уповающие на Христа, обязательно встретимся на небесах.

– Но я бы хотела увидеть его сейчас.

– Нет ничего проще. Его сестра прислала мне недавно фотографию, смотри.

– Ух ты, какой красавец! Похож чем-­то на Антуана де Сент­Экзюпери. Я недавно его книжку «Маленький принц» читала.

– Тоже пилот и тоже мечтатель. Твой дедушка мечтал, что увезёт меня во Францию; там было в те годы много русских эмигрантов. Говорил, что меня полюбят его родители и станут моей новой семьёй, чтобы мне не быть больше сиротой. Мечтал даже, что станет первым во Франции лётчиком­космонавтом. Мечтал, что мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день.

– Как в сказке! Почему люди умирают? Жалко.

– Не тужи, внученька. В Библии сказано: «Господь обновляет лицо земли». Вот ты родилась в том же году, когда умер твой дедушка. Нашему поколению нужно доживать свой век и освобождать место под солнцем. Настанет день, когда и я тоже «улечу на небо».

– А ты принесёшь нам хлеба?

– Конечно, умолю Господа, и ваше поколение не будет голодать, как мы.

Максим Фрнковский