Путь истины будет в поношении.  
2 Пет. 2:2

Весна вошла в свои права. Казалось бы, только жить да радоваться нам, но нерадостно было этим майским утром 1937 года в Казатине. Как черная тень ползли слухи по городу: сегодня ночью «черный ворон» увез пятерых членов поместной церкви евангельских христиан ­баптистов. В их числе был и мой отец. Он был арестован в ночное время, прямо на рабочем месте (он работал проводником поезда Шепетовка – ­­Казатин – ­­Баку – ­Тифлис). Мы об этом узнали рано утром, придя к поезду, который прибывал в Казатин из Шепетовки.

Поздно вечером того же дня у нас на квартире был обыск. Трое НКВДистов обшарили всю нашу комнату, пролистали даже школьные тетрадки. Всю духовную литературу сложили отдельно для изъятия. В кармане отцовского пальто обнаружили записку от верующей сестры с Кавказа. Этого было достаточно для заведения «дела».

Остались мы без отца. Семья наша состояла из четырех ребятишек, самой старшей исполнилось одиннадцать лет, и матери, находящейся в положении.

Начались томительные дни и месяцы тюремного заключения под следствием. Каждое утро я прибегал к высоким крашеным воротам тюрьмы и через щелку наблюдал, как выводили на прогулку заключенных, и как они несколько минут прохаживались вдоль ворот, жадно глотая свежий воздух. Когда отец приближался к воротам, я ему через щелку шептал: «Папа, я здесь». Он, услышав меня, тихим голосом спрашивал: «Как дома? Все ли в порядке? Как себя чувствует мама?»

Однажды отец осмелился перебросить через забор записку, вложенную в коробок из­под спичек. Но забор был высокий, и коробок, ударившись о ворота, упал у его ног. Вмиг подбежал патруль, оттолкнул отца в сторону, подобрал коробок, и всех арестантов немедленно отправили по камерам.

В июле того же года мать благополучно родила нам сестричку. Назвали мы ее Галочкой, так как она была маленькая, черненькая, похожая на галчонка. Однажды мать спеленала ее и, рассчитав время, когда отец выйдет за ворота тюрьмы за обедом для заключенных, пошла ему навстречу.

Они приближались друг к другу. Конвойные, ничего не подозревавшие, плелись сзади с винтовками за плечами. Когда мать с отцом поравнялись, она приоткрыла личико Галочки, и отец, приостановившись, немного наклонился, чтобы увидеть свою крохотную доньку. Но тут подоспела охрана. Толчком приклада отца заставили продолжить путь, а мать с дочкой оттолкнули в сторону.

В сентябре 1937 года состоялся закрытый суд. Судила наделенная неограниченными правами беспощадная тройка. Моего отца и брата Киву осудили к восьми годам исправительно-­трудовых лагерей, братьев Бондаревского и Загребельного осудили к тюремному заключению без права переписки, и только сейчас, во время перестройки, нам стало известно, что значило это страшное «без права переписки»: это были смертники, их ожидал расстрел.

Их жены ушли в вечность, так и не узнав правды о своих мужьях.

За их страдания Господь вознаградит венцом правды, который даст «...всем, возлюбившим явление Его» (2 Тим. 4:8).

Отец и брат Кива были направлены в Хабаровский край на рубку леса. Питались впроголодь. Не выдержал этих суровых условий брат Кива и вскоре умер. Отец написал письмо семье покойного, при каких обстоятельствах их отец и муж отошел в вечность.

Вскоре отца перебросили на Кольский полуостров. Началась Отечественная война, и наша переписка с отцом надолго прекратилась.

После того как отца осудили, наша семья осталась без средств к существованию. Но Бог нас не оставил, расположил сердца людей, даже незнакомых, которые нам помогали. Мать старалась устроиться на работу, но ее, как жену врага народа, нигде не принимали. В школе к нам относились с опаской, учительница внушала ученикам: если отец в тюрьме, значит, вся семья виновна.

Старания матери устроиться на работу не увенчались успехом, но она не переставала молиться и верить в милость Божию. Однажды она убирала в комнате и, услышав стук в двери, открыла. Незнакомая женщина ее спросила: «Это вы приходили на хлебозавод устраиваться на работу прачкой? – «Да», – ответила мать. – «Приходите, вас берут», – сказала женщина. Мать поняла, что это ответ на ее молитву, упала на колени и воздала благодарность Богу за Его милость и любовь.

Во время немецкой оккупации нам был возвращен молитвенный дом, разрешены богослужения в церквах. Нам, воспитанным на атеизме, было трудно понять, что среди солдат и офицеров немецкой армии были верующие, которые посещали молитвенный дом и даже проповедовали. Помню одного солдата немецкой армии по фамилии Шульц. Он дружил с нашими молодыми людьми, бывал у нас в домах. Небольшого роста, средней полноты, блондин, волосы аккуратно зачесаны набок. Он жадно прислушивался к нашему разговору, стремясь понять, о чем идет речь, а мы, в свою очередь, учились у него немецкому языку и уже понемногу «шпрехали дойч».

Служил он в части, которая стояла в Казатине на улице Ленина и занималась снабжением продовольствием военнослужащих, проезжающих через железнодорожную станцию нашего города. Я был с ним близко знаком. Мне, в то время пятнадцатилетнему юноше, необходимо было помогать матери в обеспечении семьи, и я по его рекомендации был устроен на работу в эту же часть подсобным рабочим. Питался я полностью в части, Шульц способствовал тому, что я мог принести даже кое-­что домой.

Но вскоре молодежь моего возраста по собственному желанию, а потом и насильно, начали отправлять на роботу в Германию. Чтобы избежать этой участи, я вынужден был оставить работу в части и поступить на работу в паровозное депо. Молодежь, работающую на железной дороге, в Германию тогда еще не отправляли.

Шульц принимал активное участие в выборе моей профессии и порекомендовал мне учиться на токаря, а не на слесаря. Я так и сделал и не жалею об этом до сего времени. Мы с ним простились, а через некоторое время его часть переехала в другое, неизвестное мне место...

После ухода немецких войск мы получили письмо от отца. Писал он из Воркуты: «Пригнали нас в тундру, и начали мы строить город с нуля, с бараков». Многие, не выдержав холода и голода, остались лежать в промерзшей земле...

1945 год. Отец пишет, что уже на свободе, но ему не разрешают выехать, так как в Заполярье нужны рабочие руки для добычи коксующегося угля. В одном из писем он писал: «Сынок, ты уже работаешь на железной дороге. У тебя бесплатный проезд, приезжай ко мне и привези, сколько можешь, лука и чеснока...»

В мае 1946 года я оформил проездной билет, взял с собой чемодан с указанной провизией и выехал в далекий путь. В дорогу я теплой одежды не взял, так как май был жарким. Мать упросила меня взять детское одеяльце.

Первая пересадка в Киеве. Сесть на пассажирский поезд Киев – ­Москва не удалось. Люди ехали на крышах вагонов, на ступеньках, кто как мог. Но вот подошел так называемый 500-­веселый, товарно – ­­пассажирский поезд Одесса – ­­Москва, и мне удалось сесть в товарный вагон. Забился я в самый угол и на чемодане доехал до Москвы.

Далее мне нужно было ехать в Вологду. В Москве я был впервые, и многолюдный город меня ошеломил и даже напугал. Я не знал, как с Киевского вокзала попасть на Ярославский. Заметив грузовое такси, я решил подойти и попросить водителя довезти меня. Такси оказалось свободным, шофер помог мне закинуть чемодан в кузов, и мы поехали.

По дороге мы разговорились, водитель поинтересовался, откуда я, куда еду, знаю ли Москву. Я честно все ему рассказал, а он, видя перед собой парня, не знающего Москвы, поехал дальней дорогой и накатал 45 рублей, тогда как у меня на всю дорогу было всего 73 рубля с копейками.

Но спорить я не мог: счетчик не человек. Сколько проехал, за столько плати. Я рассчитался и пошел на посадку.

Войдя в вагон, я ощутил такую усталость, что, забравшись на верхнюю полку, крепко уснул, оставив чемодан в проходе. До сего времени удивляюсь, как мог уцелеть мой чемодан, который мешал пассажирам. Кроме того, на каждом шагу встречались ворюги, шарлатаны, подбиравшие все, что плохо лежало. Я это объясняю все только волей Бога, Который охранял меня на протяжении всего продолжительного пути.

В Вологде я пересел в поезд Вологда – ­Котлас. В вагоне ехала компания, играющая в карты. Один из парней, его звали Петя, подошел ко мне и поинтересовался, куда я еду. Узнав, что я еду к отцу в лагерь, отнесся ко мне благосклонно. Из его рассказа я узнал, что он, освобожденный арестант, побывав на родине в Полтаве и увидев, что там голод, решил возвратиться назад, в Воркуту.

В Котласе нужно было ждать поезд Котпас – ­­Кожва целые сутки. Мы приютились на вокзале; погода стояла морозная, ночью замерзала вода, приходилось бегать, чтобы согреться.

К утру нас попросили освободить вокзал для уборки. Когда поднялось солнышко, стало теплее, и мы по очереди, так как необходимо было стеречь наши вещи, сбегали на рынок. Днем Петя пошел компостировать наши билеты, и его почему­то очень долго не было. Я начал сомневаться в его честности и переживать за свой проездной билет. Я даже открыл его чемодан, который не был закрыт на ключ, и обнаружил в нем черные брюки, больше ничего. Меня это еще больше обеспокоило. Но вскоре появился Петя с закомпостированными билетами, и мы благополучно сели в поезд Котлас­ – Кожва.

В вагоне было очень много народу, тесно, грязно. На следующее утро я посмотрел в окно вагона и испугался: на полях лежит снег, а я был одет по­-летнему – брюки и рубашка. Прибыли в Кожву – мороз, метель. Обходчики вагонов в тулупах, валенках, теплых шапках­ушанках и рукавицах обходят вагоны, постукивая по колесам.

Накинув на себя детское одеяльце, я вбежал в здание вокзала, сооруженное из бревен, и присел, чтобы согреться. Я напоминал беженца, спасающего свою жизнь и ничего с собой не прихватившего и таким образом оставшегося без всяких средств к существованию.

Здесь мне сказали, что мой проездной билет далее не действителен, так как дорога Кожва­ – Воркута еще не сдана в эксплуатацию. Мне надо было купить билет за наличные, а деньги мои уже давно иссякли; не за что было даже хлеба купить.

Посадка на поезд уже началась, и мой Петя проявил находчивость, предложив на свои последние три рубля купить билет до первой станции Печоры только для того, чтобы войти в вагон с нашими чемоданами, а я должен был заскочить в вагон, минуя проводника.

Выбора у меня не было, и я передал ему свой чемодан. Петя зашел в вагон, двери за ним закрылись, а я, совершенно раздетый, остался на перроне. Выла пурга, мела метель, а я мысленно взывал к Господу. Вдруг дверь отворилась, и проводник вышел с ведром, направляясь за углем, и, увидев меня, совершенно раздетого, спросил: «Ты что, из этого вагона?» Я только кивнул головой и проскочил мимо него прямо в вагон.

Там было тепло. Я взобрался на самую верхнюю полку и увидел своего Петю, который уже нашел себе компанию и играл в карты. Он заметил меня и крикнул: «Я же говорил, что получится. И, подойдя ко мне, он дал мне раздобытый им сухарь. Этот сухарь я не жевал, а смаковал, как шоколад, так как уже сутки ничего не ел. Я был очень благодарен Богу за то, что Он так чудно все устроил, что я нахожусь в вагоне и могу продолжить путь.

На следующий день появились контролер и проверяющий документы, так как зона считалась запретной. Они подошли ко мне и потребовали мои бумаги. Я подал проверяющему паспорт, он внимательно пролистал его и вернул мне. Контролеру я вручил билет, он посмотрел на него, потом на меня и в сердцах воскликнул: «Да сколько с вами можно бороться?» Я ему ответил: «Как могут знать служащие далекой Украины, что дорога у вас все еще не готова, по документам­то она давно сдана?» Он махнул рукой и возвратил мне мой билет.

Ехали мы по тундре, которую я знал только по картинкам. Через два дня мы добрались до Воркуты. Было около 3 часов ночи, но светло, так как наступала пора полярных белых ночей. По рекомендации Пети я вышел на первой остановке – Воркута­ 1, так как при вокзале была камера хранения. Поезд последовал дальше, до Воркуты­ 2, конечной станции. Далее простиралась тундра, а за ней начинался Северный ледовитый океан с белыми медведями.

Вокзал был сооружен из бревен и имел два этажа. Я сдал чемодан в камеру хранения, а сам вбежал в здание вокзала со своим одеяльцем. На втором этаже я встретил старика с черной как у Пугачева бородой и догадался, что это истопник, так как он поддерживал огонь в печках. Я сел поближе к огню и боялся, что старик с бородой меня прогонит, но опасение мое было напрасным – он не препятствовал мне греться.

До утра оставалось еще много времени, и я решил походить по Воркуте. Ходить можно было только по дощатому тротуару, проложенному по болоту. Я заметил открытую дверь в котельную и вошел в нее. Там я встретился с кочегаром-­арестантом, у которого спросил, где находится милиция города, чтобы мне отыскать отца. Но он не знал, где находится милиция, и мне ничем не смог помочь. Я вышел из котельной, походил еще немного, изрядно продрог и решил вернуться на вокзал. По дороге я встретил истопника с бородой, который, вероятно, шел с дежурства домой. Я даже обрадовался, что меня уже никто не прогонит от печек и, придя на вокзал, стал сам подбрасывать уголь в топки.

Вскоре появились служащие, и я спросил у одной из них адрес милиции, чтобы разыскать отца. Узнав, что я с Украины, служащие окружили меня и начали наперебой задавать вопросы о жизни на Украине, об оккупации, а о моем вопросе и забыли. Когда я вторично обратился к одной из них с тем же вопросом и назвал фамилию отца, она внимательно посмотрела на меня и обратилась к подружкам: «А не наш ли истопник – его отец? У него такая же фамилия». После некоторых уточнений выяснилось, что топивший печки старик и есть мой отец! Мы были вместе и не узнали друг друга! Когда его арестовали, ему было 39 лет. Он был без бороды, совсем молодой, а борода, да еще подстриженная, изменила всю его внешность.

Никто точно не мог сказать, где он живет. Некоторые утверждали, что ой живет в Воркуте­ 2, и немедленно позвонили начальнику станции, чтобы он встретил старика с черной бородой с поезда, который должен был прибыть. Через некоторое время начальник станции позвонил, что поезд встретил, а старика с бородой не видел.

Немного позже женщина, работница вокзала, сообщила мне, что он живет уже не там, а в общежитии Воркута­1.

Общежитие находилось в четырехосном товарном вагоне, стоящем в тупике. Отец жил на верхних нарах. Его закуток служил ему кухней, комнатой и прихожей.

Отец лежал укрытый с головой одеялом, а снизу доносились запахи готовящейся пищи, жужжание нескольких примусов, но это его не беспокоило. Он отдыхал после ночной смены. Женщина окликнула его: «Михалюк, вставай, к тебе сын приехал!» Он приоткрыл лицо, так что мне не видна была его борода, и мы встретились взглядом. По глазам я узнал своего отца. Так состоялась встреча отца с сыном ровно через 9 лет! Радости нашей не описать!

Первым долгом отец накормил меня гороховым супом, так как я третий день ничего не ел, кроме сухаря от Пети. Суп мне показался таким вкусным, как сотовый мед, даже лучше. После этого он повел меня в воркутинскую баню, а потом мы пошли получать груз.

Пробыл я у отца две недели. Он меня приодел, и я возвращался домой по уже знакомой дороге. Через несколько месяцев отец нам сообщил, что его отпускают.

Вскоре он прибыл в Казатин, к семье, но на работу его не принимали. Мы переселились всей семьей в совхоз возле Краснодона, Луганской области. Там выращивали свиней. Эту работу ему, как бывшему заключенному, пока доверяли.

В 1957 году, ровно через 20 лет, его реабилитировали ввиду отсутствия состава преступления.

За все девять лет непосильной каторжной работы ему выдали денежную компенсацию в сумме месячного заработка, равного 110 рублям.

          Иван Михалюк